Автор: Так родилось отрицательное отношение к мнению о возможности на древнем Кавказе существования мест своей металлургии меди, высказанное Р. Вирховым, Э. Шантром и другими, вскоре же после V Археологического Съезда в 1881 г в Тифлисе. Позднее оно было повторено Ж. Морганом и другими, создавшими беспочвенные теории об импорте продукции металлического производства на Кавказе из различных районов Передней и даже Центральной Азии.
Так, уже в начале XX в., базируясь на чисто внешнем сходстве кобанской бронзы с отдельными вещами гальшгатской культуры Дунайского бассейна (сходстве, прослеженном в основном по иллюстрациям, а не по подлинным предметам), Г. Вильке и М. Герпес, совершенно не допуская и мысли о местных истоках кавказской металлургии, расцвет бронзовой культуры на Кавказе объяснили массовым переселением на Кавказ дунайских племен металлургов.
И хотя все более и более накапливавшийся материал разных этапов местного развития цветной металлургии давно уже опровергал все эти ложные схемы и миграционные концепции, их влияние долго еще сковывало успешную разработку кавказской археологии. Достаточно сказать, что «идеи европейского происхождения кобанской культуры» и отнесение кобанскпх древностей «к одной и той же европейской цивилизации» (галыдтатской) признавались ценными и плодотворными и разделялись даже некоторыми советскими исследователями в 20-х годах текущего столетия.
Впервые только лишь А. А. Иессену в 1935 г. в специальной работе, посвященной истории металлургии меди на Кавказе, удалось показать полную беспочвенность теорий заимствования, высказанных зарубежными учеными. В дальнейшем Б. А. Куфтин и В. Б. Пиотровский наметили общую линию развития культуры Кавказа, в которой развитие закавказской металлургии являлось закономерным звеном.
Усилиями археодогов-кавказоведов были обнаружены и обнародованы памятники начального периода освоения металла на Кавказе, а блестящее развитие местных бронзовых культур удалось связать с определенными меднорудными районами Кавказа. Эти ценнейшие выводы, являющиеся важными достижениями советского кавказоведения в области археологии, оказываются приложимыми полностью и к Северному Кавказу. Здесь тоже намечается древнейший этап местного развития металлургии, подготовивший столь пышный расцвет кобанской бронзы на границе II и I тысячелетий до н.э.
В каких же руководящих формах орудий труда и оружия выявляется этот предшествующий этап?
Хотя вопросам происхождения отдельных культур Кавказа, в частности кобанской и колхидской, не было еще посвящено специальных исследований, в ряде работ были высказаны соображения, предполагающие истоки кавказских культур эпохи поздней бронзы, вернее переходной поры от бронзы к железу, в археологических комплексах, характеризующих уровень развития материальной культуры эпохи средней бронзы в тех же районах Кавказа.
Так, Б. А. Куфтин давно уже внимание обратил на то, что район распространения бронзовых топоров колхидско-кобанских типов почти точно соответствует границам распространения определенной кавказской разновидности топора с опущенным и трубчатым обухом предшествующей эпохи средней бронзы. Это заставляет думать, что не просто в Грузии западной, но и на Кавказе Северном, а конкретно в Дигории и Кабарде, в кобанскую эпоху мы имеем дело в области металлургии не с абсолютно новыми явлениями, а лишь с фактами местного совершенствования культурных достижений экватора второй половинки II тысячелетия до н.э.
В рецензии на книгу А. А. Иессена мы уже имели случай отметить некоторую недооценку им производственных возможностей обитателей Северного Кавказа эпохи поздней бронзы. В другой работе с цифрами в руках мы постарались показать, что не только «область Лечхумских и Рачинских месторождений меди», как казалось А. А. Иессену, а абсолютно вся горная зона центрального Кавказа (включая и северные склоны), богатая меднорудными и полиметаллическими месторождениями, являлась производств виной базой для расцвета бронзовой индустрии в начале I тысячелетия до н.э., в частности для производств таких сложных для того времени клепаных металлических изделий, как например, жемталинская ваза.
Что же касается генезиса и развития Дигорско-Рачинского металлургического очага, то, признавая его действительную культурную обособленность во второй половинке II тысячелетия до н.э., нам нужно, во-первых, сферу его действенности распространить и на западные районы Кабарды, откуда известен аналогичный дигорскому керамический материал (например, из погребений Нальчикского могильника); во-вторых, в его производных формах следует видеть не чуждые более поздней кобанской бронзе образцы, якобы вытеснявшиеся появившимися извне, а некими формами, а временное сосуществование старых традиционных форм, постепенно уступавших место новым, более совершенным, но той же культуры. Иными словами, мы считаем, что дальнейшее локальное развитие более древней культуры Дигорско-Рачинского металлургического очага происходило в окружении новых форм, присущих уже кобанской культуре, генетически также связанной и с этим очагом.
Факты же обнаружения, в восточных районах Осетии (селения Балта) и даже Чечни и в западных — Пятигорье (в урочище «Три камня» под Кисловодском), даже в Карачае и у станицы Андрюковской на Малой Лабе, таких характерных для дигорской культуры докобанского периода предметов, как крупные медные булавки с расплющенным рогообразным наверишем, доказывают наличие более широкой сферы влияния этого культурного очага, не ограниченного только Дигорией. Почти то же самое сказать можно и об определенных типах бронзовых вислообушных и трубчатообушных топоров, которые своим уже не круглым, а овальным отверстием для насадки на рукоять и появившимся орнаментом на обухе сближаются с ранними кобанскими формами. Они также имели более обширную зону на Северном Кавказе, почти в границах позднего Кобана.
