Автор: Для прикубанского очага, как можно видеть по работе А. А. Иессена, наиболее обычным будет являться изогнутый топор с резко выраженным молотовидным обухом и с узким лезвием (близкий типу «Д»).
Эти три основные типа бронзовых топоров лишь эпизодически встречаются в зонах им несвойственных и служат лишь показателями связей населения этих зон между собою. Так, например, кобанский изящно изогнутый топор очень редко встречается в северных районах западной Грузии и совсем не известен в южных, в особенности в Аджарии.
Подтверждена ем наличия оживленного общения между племенами западного Кавказа и центрального Предкавказья служит четвертый тип топора с прямым туловом и ограненной обушной частью («Б» по Уваровской классификации) и второй тип по Джапаридзе. Он занимает как бы промежуточное положение между типом «А» (кобанским) и «Д» (прикубанским). В некоторых вариантах (тип «В») он более массивен и почти одинаково множественен как на территории прикубанской и кобанской, так и колхидской культур. Следовательно, он атипичен. И довольно частые находки этого типа топора во всех районах распространения упомянутых культур (особенно же в пограничных, например, в Кабардино-Пятигорьи или в Лечхуме) могут свидетельствовать не только о социально-культурном единстве и связях разных обществ, но и доказывать преимущество рабочих качеств именно этого типа топора, по сравнению с другими топорами, законно считавшимися лишь боевыми. Этот же тип топора следует считать рабочим.
Намечающиеся отличительные признаки материальной культуры интересующих нас районов центрального и западного Кавказа прослеживаются не только но топорам, но и по наличию в одних районах и отсутствию в других определенных форм орудий труда и украшений, а также по погребальному обряду, что особенно важно, ибо все эти признаки — также признаки этнографические. Картографирование таких предметов в Западной Грузии, как топоры, бронзовые мотыжки, сечки-ножи, тяпки и другие, позволили покойному Б. А. Куфтину еще полтора десятка лет назад установить ареал их распространения только в Колхиде и в Лазике. Намеченные им границы почти совпадают с обозначенной нами границей распространения колхидской культуры. В основном совпадает наша карта и с границами разыежеванйя трех культур — кобанской, колхидской и прикубанской, которые намечает А. А. Иессеи в своей работе о прикубанском очаге металлургии.
Таким образом, уже в I тысячелетии до н.э. мы можем проследить расчленение всей территории Северного Кавказа на три крупные культурные области, населенные племенами — носителями определенных форм материальной культуры. На северо-восточном Кавказе — это племена, оставившие нам памятники очоевской культуры; в центральном Предкавказье — могильники и поселения кобанской культуры и, наконец, на северо-западном Кавказе — памятники вновь выделенной прикубанской культуры. Границы распространения этих культур и племен намечаются довольно четко, кроме северных, очерченных нами условно.
Несомненно, в недрах этих местных культур и в этническом составе местного населения той эпохи уже были заложены основы для формирования будущих народностей Северного Кавказа и их культур, таких, как адыго-черкесо-кабардинской, осетинской, чечено-ингушской и дагестанских народностей.
Оставляя в стороне вопрос этногенеза народов Чечни и Дагестана, глубокие корни происхождения которых также, несомненно, нужно искать в племенном составе носителей калкеитско-хорочоевской культуры, отметим, что отсутствие и в более позднее время какой-либо общности в культуре народов Дагестана и центрального Кавказа не является случайностью. Кроме отдельных фактов, доказывающих существование определенных культурных связей, какого-либо культурного единства между древним населением Дагестана и Осетии не наблюдалось и в период бытования кобанской и каякентско-хорочоевской культур. Археологически эти культуры совершенно различны. Различны и антропологические типы носителей этих культур.
В данной связи нельзя не отметить, что прошлое археологическое единство этих областей, как известно, устанавливается и по лингвистическим материалам (по принадлежности населения этих районов к иберийско-кавказской языковой группе) и по антропологическим данным, устанавливающим распространение на всей территории западного Кавказа единого антропологического типа, названного В. В. Вунаком понтийским, отличного (по Г.Ф. Дебецу) от восточно-кавказского типа.
Мы сознаем, что здесь нельзя будет обойти молчанием трудного вопроса происхождения рассматриваемых культур изучаемой эпохи.
Рассмотрение генезиса кобанской культуры всегда связывалось с попытками решения общнх вопросов о развитии кавказской металлургии меди. И это — естественно. Очень яркая и оригинальная кобанская бронза всегда производила сильное впечатление на всех исследователей и, при довольно слабой разработанности общекавказской истории и археологии, наталкивала их невольно на преждевременные попытки истолкования ее появления. Этим преимущественно и объясняются промахи в существующих концепциях и теориях о возникновении и развитии бронзовой индустрии на Кавказе, в частности на Северном. Иногда исследователи, чаще всего зарубежные, совершенно не знакомые ни с историей, ни с этнографией края, серьезно не овладевшие даже наличным фактическим материалом, создавали ложные концепции, пытаясь решить сложную проблему происхождения кавказских культур. В основе этих ошибочных построений лежали как порочная методологическая направленность их авторов, так и несовершенство приемов исследования. Ведь, на чем, чаще всего, основывались гипотезы о якобы внезапном появлении металлургии бронзы на Кавказе лишь в конце II тысячелетия до н.э. и о последующем её развитии в результате заноса извне? На случайных, часто внешних, формально-типологических сопоставлениях, а не на комплексном изучении источников, при явно недостаточном знакомстве с местным материалом, сведения о котором заимствовались обычно из вторых и даже из третьих рук.
